Мы с тобой мечтатели. Мы такие разные. У нас такие раны, блядь, что просто неймоверно страшно.
Это как-то немыслимо, меня, наверное, просто снова унесло в мой гребаный водоворот, когда я уже не знаю, где сознание, а где я прошлась подушечками по воображариуму, по больной фантазии. Я просто разорвала грань между мирами до крови, прорвала блокаду своих мыслей и выпустила наружу зверя, который бросается на стены и холодные, влажные камни под оголенной спиной. Так холодно между, так неудобно в паху. Как будто бы льдинку засунули, но как-то льдинка не холодная, шершавая и широкая. И эта льдинка растет, вжимается в тело, что-то хрипло бормочет, хаотично, как будто бы неумело водя руками по сопротивляющемуся телу. Эта льдинка останется без своих пальчиков, потому что я по одной, отрежу ему фаланги и сдеру мясо, потом на его же глазах вываривая пальчики в котле. Пусть мучается, сука, рыдает. Пусть закапает мне потом пол, кровавыми пятнышками от капелек его слезок, я уберу, мне будет даже приятно от запаха. А пока что только знак стоп под камешками мышцы и коленок, пока что пусть блядь подержит себя за член в туалете, рассматривая картинки какого-то журнальчика. А я буду тут рыдать, зажимая коленки, поскальзываясь о стену за спиной и раздирая о собственную юбку ладошки. Когда чувствуешь боль, то отвлекаешь мысли, отвлекаешь рецепторы от проблем и просто смотришь недоуменно на проблему издающую чувство.
Хочется извиваться как змея, кусать, поражая мышцы ядом, чтобы он заставил оцепенеть его и пасть камнем на плиты, чтобы только глаза могли говорить, молить о пощаде, лить воду и прощаться, мысленно прощаться со всем и всеми. Но пока можно только включить обманку и вцепиться кончиками пальцев в руки, хваткой железной, зацепившись за кофту ногтем. Да плевать, пусть хоть сдирает этот ноготь заживо, с мясом, со всем, только прекратит пусть, не заставляет. Нет нет нет, Анита же, есть же, ждет же. Или может сейчас у Криса, но все равно есть же, ее же. И Анита же узнает, учует запах, как сторожевая собака чует негодяя. Как странно, как больно внутри – снаружи плевать. Пусть хоть ноги отмерзнут и пальцы сломаются, не почувствует, забудет. Ее уносит в странном потоке куда-то далеко в мысли, глубоко в сознания, осталось только тело, оно сопротивляется, но не откликается на фразы, не чувствует пальцы обволакивающей руки темноты. Эта темнота предала ее в который раз, догнала, но не спрятала, как всегда обещает, завлекая в свои сети. Эта темного выкинула ее из воды на берег, оторвала хвост и не подарила ноги. Она обманула, чертова ведьма. На костер ее, на кол!
И все бурлит, как костерост в котле, который потом так больно ломает кости, чтобы снова починить, заштопать. Но ее уже не заштопают, куда уж там. Ее даже не залатают старыми латками, со швами наружу. Только выбьют остатки души, проникая длинными пальцами под трусы, задевая резинку, перетягивающую резинку бедра. И что теперь? Что он этими пальцами сделает? В нее засунет и покрутит? Смешно, забавно, странно. Кажется, что некоторые индивидуумы пересмотрели странных фильмов с голыми тетеньками на обложке и теперь практикуют. Мы снимем свой порно фильм, по принуждению. Я буду рабыней, ты будешь Хозяином. Как мило, как чудесно. Может поводок наденешь? И обязательно чулки + член резиновый, пожалуйста. Розовый, длинный. Спасибо. Это все как-то странно, не так должно быть. Закинула бы ноги на пояс и нормально, пусть трахает, раз хочет. Что толку выдираться, если все равно будет если не хуже, то точно так же как сейчас, пока ты лупишь его ногами по голеням, руками по плечам и вертишь головой, самой себе создавая красно – бардовые пятна по шее, синяки по рукам. Надо бы сесть, ноги раздвинуть, подрочить ему немного, что ли. Мальчик успокоится, за пару минут кончит и была бы она уже давно у своей Аниты, страдала бы в подушку, кончая от происходящего, мазохистически выбивая пальцами по груди мазурку.
- У тебя последний.
Прошипела, стараясь побольше укусить за плече. Каменный, он же просто ошалел от собственной кончености, маленький ублюдочный поддонок. Как можно? Как? Как можно так сходить сума, залезая пальцами в трусы, но при этом не снимая своих собственных, только целуя, прижимаясь. Зачем? За коротковременное сокращение мышц, одна в три секунды? За то, чтобы вылилось немного мутной дряни на чужой живот, а не в свою собственную шершавую руку? Как мерзко. Как приторно нежно он пытается обнять, как будто бы все так и должно быть, как будто бы по воле доброй, по жажде терпкой. И тонко тонко так расстегивает пуговицы, одна за одной, одна за одной. Ублюдочный. Убыточный. Почти мертвый. Ему не долго осталось. Она привяжет его в подвалах за руки и ноги, стянет одежду и оставит там на несколько часов. Пусть висит, пусть мучается. И голодный. Обязательно. А потом привяжет к члену веревку и к двери и будет ее открывать и закрывать, медленно, а потом быстрее. И он будет плакать, рыдать, будет слезами захлебываться, лишь бы отпустила. А не отпустит. Он же так хотел его куда-то засунуть, вот и засунули. В дырочку. Веревочки. И затянули. Пусть будет так – это мышцы ниточек сократились.
У нее включился режим ненормальность. Да так, что аж губы ему в кровь затерзала, ногти в спину всадила, ногой в копчик зарядила. Пусть терпит, раз хотел. Просил секс  - будет. Будет грубо и на холодных плитах, будет больно и со слезами, с его слезами, потому что вернется как после битвы, как будто бы шел на смерть и в глазах – пустота. Выбьем же и подростающего дурь и гребаный максимализм, когда член колом стоит и мысли сумбурно улетели далеко, за ведьмой – темнотой. Они провоняют этот коридор грязными мыслями, ее слезами и запахом секса, запахом траха и порнухи, запахом ее грязных рук и черной земли под его ногтями, смешанной с ее смазкой, соком, страхом. Начало конца. Начало их смерти. Его боли. Ее извращенной реакции. Кончай, мальчик. Кончай. Пусть сжимаются мышцы.